Мне кажется странным начинать что-либо в 80.
Когда неожиданно оказываешься одновременно никому не нужным и очень свободным.

Когда из спальни не слышен хриплый голос мужа требующий поджечь очередную сигарету, а внук, прошедший очередную реабилитацию, наконец-то перестаёт выносить из дома все что плохо лежит и возвращается к жене.
Когда спать на массажном столе больше не нужно, потому что все комнаты принадлежат мне. Маленькая кухня
с окном в сторону парка, балкон с единственно моими вещами на сушке, ободранный кошкой диван, и,
спасённое от неё же, цветастым пледом, тёмно-зелёное кресло.

В доме постоянно работает телевизор с новостями. И мне не совсем ясно для чего, страх ли это тишины или желание оставаться в курсе событий. Хотя скорее всего это любимая реклама «Хишгад».

Нет, не эти сказочные лотереи на миллион или два, а вот эти моментальные, которые я покупаю в соседнем киоске&
У них всегда все так ярко и складно, ныряющий в горное озеро студент, поднимающаяся на Монблан официантка, распивающий радужные коктейли продавец пончиков.

Этот выигрыш не изменит твою жизнь, просто сделает её немного лучше-говорят они. И знаешь, я им верю. Поверила настолько, что получив два месяца назад лотерейный чек, решила больше не покрывать ипотеку внуку или покупать машину дочери, а полететь в Японию. И знаешь, возможно это была бы обычная поездка престарелой женщины по странам Азии, если бы не одна забавная история, явно достойная письма к тебе.

Ещё вчера, как настоящий турист, я гуляла по улицам Токио, пыталась разобраться в бесконечных линиях метро и выстроить продолжение поездки в Киото.

А сегодня, один из этих красивых синкасенов увез меня со скоростью в 300 км в час в сторону (как мне казалось) моей мечты.

И вот стою я на конечной станции и понимаю что этот странный город вряд ли похож на прекрасный Киото или даже на менее обаятельную Осаку, да и вообще никак не вписывается в мое понимание Японии. Только мимо проходящие люди намекают, что пределы страны я все же покинуть не успела.

Очень хотелось бы описать свое появление в этом месте как в приключенческих романах, но по моему о 80-ти летних старушках романов не пишут, а Тояма мне показался далёким от приключений городом.
Полна надежд на успех я решаю искать себе жильё с помощью таксиста.

На русском, иврите или идише тут не говорят, а английский я так и не выучила. Ну и что, что последний раз я рисовала лет 30 назад и это был грузовичок, я верю все что нельзя объяснить, получится изобразить.

Через 10 минут оказывается, что таксисты здесь невероятно терпеливы, а домик с маленькими окнами и надписью «отель» ничего для них не значит. Хорошо что погода хорошая, а озеро с деревьями я точно нарисую.
И вот я и мой чемодан, набитый матчей (может ты знаешь почему все ее так любят?) еду в сторону парка.

Мы едем по трассе, съезжаем в центр города и продолжаем вдоль реки. Беру свои слова обратно, город конечно далек от Токио, но есть в нем своя прелесть.

Все эти маленькие улочки и бесконечно смешанные провода между домами. Спешащие на работу люди в серых костюмах и старички, нежно держащиеся за руки. А парк, ты не поверишь, он прям рядом с набережной. Густые деревья и небольшие мостики в нескольких метрах от бесконечного моря.
Да кому нужен Киото с его бамбуковым лесом, когда тут красные и желтые листья под ногами?

Да кому нужна эта матча, если чемодан можно набить этими волшебными воспоминаниями о поездке?
– Женщина, это ваш чемодан? – неожиданно японский показался очень родным.
– Женщина, вы слышите? – изучая бирки на чемодане обратился ко мне на иврите мужчина.
Оказалось Канжи когда-то учился в тель-авивском университете, а сейчас работает в музее искусств в Тояме.
Ты знаешь, он оказался очень милым мужчиной, помог мне с гостиницей и пригласил завтра на тай-чи.
Перед сном, уже в гостиничном номере, лёжа в кровати я думала, как причудливо извиваются нити судьбы и просила, только чтобы моя не оказалась слишком короткой.
Ведь надо же попробовать этот пресловутый тай-чи.

Крепко сбитая, маленькая, проворная эннэ в синем застиранном платье и белом платке жарит две большие стопки блинов. Они уже на столе. Эннэ - так мы называем в семье бабушку, слово производное от энкэй, по-татарски оно значит мама. Тесто в эмалированном ведре эннэ замешивает с вечера. Тесто пузырится и поднимается, деревянной лопаткой его нужно соскребать со стенок и опускать вниз. Пфффф. Сиди тесто, тебе еще не время. В толстых блинах пузырьки. Эннэ смазывает их растопленным маслом так щедро, что жир остается на подушечках пальцев и даже стекает с них, если сильно сжать коймак. Так у нас называются большие блины на дрожжевом тесте, маленькие блинчики это таикмэк. Пока никто не видит, я хватаюсь за верхний блин, вытираю масленные пальцы о длинную ночную рубашку.

Потом на стол выкатывают тарелку с пирогом с калиной - его мама приготовила накануне и привезла эннэ как гостинец. У пирога специфический запах, он пахнет как будто бы носками, но мне нравится сладкий бурый соус, в который превращается начинка. Расставляют на клеенчатую скатерть чашки, блюдца, пятисотграммовую банку с молоком, кусок желтого масла, деревенскую сметану. Сегодня она свежая, только из-под соседского сепаратора и жидкая-жидкая. Ее надо намазать на бабушкин хлеб с большими дырками, но тут важна сноровка. Сметана все время пытается вытечь через хлебные дырки и устремиться вниз, по рукам. Работаем на опережение. Направляя кусок в разные стороны, сверху обязательно выложить тягучий оранжевый мед. И варенье смородиновое. И варенье клубничное. Тут тоже без сообразительности никак: надо так визуально поделить свой бутерброд на части, чтобы все намазалось и не смешалось.

Из холодильника вынимают творог, деревенский, с крупными зернами и суховатый - эремчек. Ложку сахара сверху. Я макаю в сахар палец, крупинки хрустят на зубах. Ирка апа, младшая мамина сестра, жарит омлет в большой сковороде, он пышно поднимается и не оседает. "Это фирменный рецепт! Нет, не скажу в чем секрет. Нет, все равно не скажу. Лучше в гости приходи, буду готовить его тебе на завтрак, обед и ужин". И смеется так, что все ее веснушки подпрыгивают на щеках и меняются местами. Сваренные вкрутую яйца, вчерашнее холодное мясо, полиэтиленовая миска с конфетами и печеньем - на столе уже так много всего, что чайник не вмещается, остается на плите.
- Мул остэл - говорит довольная эннэ.

– Привет. Ма. Как ты?
Нет, нет, не так.
– Мамочка, привет!
Нет! Как же начать.
– Привет. Как дела?
Хм. Кажется, сухо очень. Дико, просто дико. Я даже не хочу начинать писать это чертово письмо. У меня вообще нет желания ей писать, но надо, она же мать. Мать.
А люблю ли я ее? Не знаю. Наверное.
– Ма. Привет. Как настроение? Что делаешь?
Ну, вот картинка. Самое лучшее, что можно получить в ответ. Замечательно. Как же бесит. Ненавижу. Блин. Черт. Нахрен я вообще ей написала.
И ведь строит из себя обиженную женщину, как же я это ненавижу. Ее долбанный артистизм.

Его я выучила с детства, каждую ее клеточку, каждую ее слезинку.
Ненавижу, воспоминания. Они меня убивают.
Вот эти все сказочные выражения многих людей. «Я помню запах маминых рук, он такой нежный»

Серьезно? Нежный? Он отвратительный! Я не то, чтобы запах не могла ее переносить, я ненавидела ее руки. Меня тянуло рвать от их прикосновений.
Я мечтала, я молила Бога оказаться в детском доме. Но я счастливица, для многих.
О такой прекрасной заботливой матери, которая многое отдала для счастья дочери. Пожертвовала своей личной жизнью, и на всю жизнь осталась одна, вещи себе не покупала, все одной, родной дочери. Не мать, а мечта.
Тьфу, знали бы все на тот момент, что я терпела в ответ на ее как бы любовь.
Она меня ненавидела, но и любила. Хотела любить, чтобы не было осуждений.
Она боялась, переживала. Баловала, но ненавидела за то, что я появилась у нее.
Я ненавижу свою детство, просто проклинаю его. В нем не было счастья, радости. Тепла. Заботы.

Нет. Я, наверное, ошибаюсь.
Мама она же хорошая, честно. Она, она и я не знаю, не знаю, что сказать о ней. У меня мало хороших воспоминаний. Я даже ненавижу ее смех.
Я помню ролики, она их мне подарила.
Что-то еще, конфеты кажется.
Одевала, кормила.

Но никогда не говорила – я тебя люблю.
Но зато сейчас она называет меня – дочка.
Чтоо? Да как она смеет так ком не обращаться. Как? На каком основание.
Я ей запретила. Запретила, чтобы она вслух произносила эти слова.
Меня коробит от этих слов, трясет, тошнит.
Я бью себя, кричу и не переношу их на слух.
Я хочу ее любить, хочу ее любить, она же моя мама.
Не люблю, когда кто-то о ней говорит плохо, получается я двуличная сука? Так?
Я вспомнила. Помню телескоп. Помню как мама читала мне сказку « три поросенка»
Помню кафе, детское, «Буратино» и я кажется счастлива. Но, не долго, я боюсь, что радость скоро закончится.

Мне больно очень, за то, что я так отношусь к своей маме.
Нет, она не была пьяницей или наркоманкой, но я мечтала об этом. Мечтала, что она напьется и забудет обо мне, продаст за бутылку каким- нибудь бичам, и у меня будет жизнь.

Мама, она была и сейчас остается самой настоящей красавицей. Многие мужчины смотрели ей вслед, делали комплименты.
Я говорила ей, мама, смотри. Дядя на тебя смотрит иди с ним на свидание.
– Да кому я нужна с обузой, мужикам не нужны Чужие дети.
Я знала мама не счастлива.
И я виновник этого несчастья.
Я.
Сейчас я смотрю на свое отражения, и думаю, а похожа ли я на нее, а совершаю ли я такие же ошибки?
Наверное, какие-то да.
Я люблю свою дочь, и говорю ей то, что хотела услышать я – милая, нежная, моя прекрасная, котеночек, воробушек, моя принцесса, самая красивая девочка. Я так тобой горжусь.

Я вообще ненавижу слово «мама».
Я ненавижу себя, посей день.
Мне снятся сны о маме, и я встаю в холодном поту, закрываю глаза считаю до десяти и молюсь, чтобы сон скорее забылся.
Я люблю свою маму, но не скучаю, не хочу ее видеть.

Я боюсь зайти к маме, живущей в соседнем доме, потому что у меня с ней плохие отношения, и у обеих у нас - вспыльчивые, сложные и несовместимые характеры. Была бы моя воля - я бы вообще с мамой не пересекалась. Но мама моя вот уже третий год ухаживает за Басей, которая живёт вместе с ней. Не живёт, доживает. Ждёт своего часа и потихоньку угасает. Я ужасно боюсь, что сегодня увижу Басю в последний раз. Что я больше не смогу поговорить с ней, пользуясь тем, что она в ясном уме. Но я заставляю себя переключиться на позитивные мысли и не разрушать себя и ее преждевременными страданиями и трауром.

Бася лежит и не может сама даже сесть. Я кормлю ее с ложки сырниками и пытаюсь напоить морсом. Я принесла ей Рафаэлло, которое Бася обязательно подарит моим же детям при первой возможности. В ее детском наивном взгляде проблескивает беспомощность и вселенская усталость, но доброта и любовь побеждают, гонят их прочь. Бася - совсем ребенок. Я обнимаю ее за плечи, целую в щеку и кладу голову ей на живот. Я хочу вдохнуть в нее свою жизнь, но взамен только беззвучно плачу ей в жилетку. Басе от этого становится ещё грустнее и она начинает меня успокаивать и гладить по волосам. Тогда я спрашиваю Басю про ее детство, про их великое семейное переселение из-под Брянска на Дальний Восток, про ее первую любовь, про волков, которых она встретила, когда шла по сугробам 8 километров в школу по сибирской тайге, про войну, про ее 11 младших братьев и сестер, которых она вырастила, про ее дедушку, которого при ней забрали на воронке в лагерь, про ее многочисленных детей, которых она долгие годы с любовью и уважением воспитывала в детском саду напротив дома, и про меня, когда я была маленькой. Она охотно возвращается в прошлые свои жизни и рассказывает мне почти теми же словами, что и много много раз до этого, все свои приключения и истории в мельчайших подробностях. Ее голос звучит убаюкивающе. Своим ритмом он погружает меня в мои собственные воспоминания, которые я давно спрятала в шкатулку и задвинула в дальний угол антресоли вместе с елочными игрушками и пыльным тряпьем.
Я лежу в большой гостиной на старом диване-кушетке и слушаю, как тикают часы. Я не могу заснуть, потому что мне здесь неуютно и даже немного страшно. В комнатных сумерках мне мерещатся звуки, очертания странных фигур, чьи-то шаги. Я вспоминаю, как все вокруг меня выглядит в при свете дня, и мне становится спокойнее. Кресло, обитое золотистой парчой и покрытое ещё сверху темным бархатистым покрывалом, которое все время съезжает. Рядом - журнальный стол с дедовыми газетами. На стене над креслом - пейзаж а-ля Айвазовский из любимой Басей Феодосии, копии старинных револьверов и ружье. Над секретером в стенке из темного дерева - богемские стеклянные вазы, напоминающие загадочные яркие цветки с плавными лепестками. Вычищенный до блеска паркет, скрипящий под ногами. Мои любимые разноцветные деревянные"висюльки" в проёме двери, проходя через которые, издаешь шелестящий такой приятный звук. На ковре в комнате - ни пылинки. Нет ни одного уголка в этом доме, который можно было бы сделать своим укрытием. Все слишком помпезно и оттого холодно, потому что здесь царит дух деда - военного разведчика с поломанной психикой и несносным характером.

Но мне этот дом не чужой, потому что у него есть душа. Моя Бася. Звук гремящей посуды и запах жареной картошки с луком и с котлетами наполняет эту холодную обстановку тёплыми нотками, оживляет ее мертвые черты. Кухня - это Басин угол. Там всё уютное и родное. Часы с кукушкой, постоянно включенной и что-то бубнящее радио Маяк, Басина любимая чашка, на которой написано Mutter. Ее привез ей мой дядя из Германии, где он служит кгбшником. Правда об этом нельзя говорить. Чайник со свистком. Холодильник с магнитами, которых больше ни у кого нет.
И сама Бася: ее заботливые полные руки, режущие мою любимую докторскую колбасу, чтобы ее поджарить, её мягкий и добрый высокий голос, напевающий себе под нос "Старый клён". Сейчас, когда кукушка прокукарекает 2 раза, Бася накормит меня обедом и пойдет со мной гулять в лес. После прогулки - обязательно полдник из вкуснейших сырников со сметаной, посыпанной сахаром, а вечером после ужина Бася немного почитает мне книжку. Потом я дождусь традиционного "Спокойной ночи, малыши" и под заставку к программе "Время" пойду чистить зубы и пить свой кефир с сахаром, готовясь ко сну.

Все идёт своим чередом и в своем привычном темпе - как поезд по рельсам: "туту-туту, туту-туту". Я точно знаю, во сколько он привезет меня на станцию. Почему-то мне этот ритм очень приятен. Хотя сама я сделана из другого темпа, я бы даже сказала контртемпа. Мне в нем спокойно и хорошо. И даже не скучно.

Бася уснула. Я тихо убираю свою руку с ее плеча и на цыпочках выхожу из комнаты, пахнущей лекарствами и старостью. Я уже не плачу. Я радуюсь тому, что сегодня мне снова удалось встретиться с собой маленькой благодаря моему самому родному и близкому на свете человеку. Спи, Басенька, засыпай. Завтра будет новый день. Только не уходи, пожалуйста, побудь ещё немного со мной рядом, чтобы мне не было страшно.

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать…» крутится в голове, снова и снова. Мне трудно себя вспоминать. Лет с 14 до настоящего момента я помню себя почти непрерывно, воспринимаю себя оттуда. До этого, множеством различных эпизодов…

Вот, ранней весной (или поздней осенью?) я на прогулке со старшим братом, мне лет 8, я в резиновых сапогах, шлепаю по лужам, вот я наступаю в лужу и проваливаюсь в колодец, все случается быстро, мокрая насквозь, выныриваю, точнее, он меня вытаскивает, щух, и мы мчим домой что есть мочи, он говорит, что бежать нужно очень быстро, вот я уже в ванной и греюсь под душем, но из-за этого происшествия, я с соседками не иду в пожарный музей, с Любашкой и Настей. Я помню этот момент, ощущение, не страшное, даже приятное, когда я погружаюсь в воду, и даже не холодно, одежда мгновенно мокнет и меня обнимает, и кажется, обнимает какая-то жижа из листвы (все таки была осень), и так неожиданно…

Вот лето, я одна в желтом дворе (желтый двор - двор по соседству с нашим - наш, значит мой, Любашкин, Настин - находится напротив желтого дома, поэтому желтый), кажется утро, из детей никого, мне лет… 8?

*Во многих воспоминаниях мне лет 8 (то есть, от 7-8-9)… мне иногда сложно наверняка вспомнить время года, и почти невозможно месяц.

Мягкое утреннее солнце ложится на горку и качели. Я кручусь как раз где-то поблизости. Со мной довольно большая, мне так казалось, сумка, мешок, авоська, набитая, я даже уже не помню чем, кажется лоскутками, лентами, и может быть кошельком. Разумеется пустым. Сумку сшила и наполнила бабушка. Я оставляю сумку под горкой и забываю о ней. Сейчас мне кажется, оставь я такую вещь, она бы наверняка меня бы там и ждала. Но тогда было как-то иначе. Сумка пропала. После этого я несколько недель избегаю встреч с бабушкой, в страхе, что она меня спросит про сумку.

Я выросла в Самаре. Я родилась в середине лета и с какого-то юного возраста привыкла считать, что и сама - летняя. Июльская. Ласковое лето в Самаре. Оно обнимает и укачивает. Я хорошо помню его ощущение. Запахи. Температуру. Его ко мне отношение. Но все оно - мое детское лето, словно одна жизнь. Без чисел и длительности. Я помню запах костра, который жгли в соседнем дворе, и что потом я сама этим костром, и как начинает смеркаться, и мама выходит в летнем ситцевом платье, скорее домашнем, но во двор как раз самое то, и зовет меня Даааашаааа. Мне казалось, что дальше второго двора (того самого, желтого) ходить не приходилось, я уже бежала на встречу, ну максимум до третьего (розового), в четвертый (самый большой, окруженный несколькими домами) мы приходили редко. А дальше все, дорога, и станция метро. Туда - бывало, с девчонками, за чем-нибудь в переходе, может даже больше поглазеть, но там не задерживались…

Рядом с домом большое здание, как тогда казалось, размером почти с наш трехэтажный дом - ресторан «Океан». Напротив дома теннисный корт. Уже тогда старый, с разбитым асфальтом, но все же, время от времени, еще использовавшийся по назначению. Папа Насти - тренер по теннису. Я у него никогда не занималась. Но ходила на тренировки в Загородный парк. И набивала на нашем корте в стеночку. Между кортом и домом - зеленая поляна - «за дом». Устраивали пикники. Совсем забыла об этом… Между кортом и рестораном - дерево с красными ягодами, не слишком сочными, но очень вкусными, когда спелыми… боярышник! Кажется, нас на его верхушке помещалось человек 5 точно. Мы часто на него лазали. Мне лет 7-9. То есть, по-прежнему, 8. С другой стороны от ресторана белый трехэтажный дом, точь в точь, как наш. Их часто путают друг с другом. Поблизости от ресторана, у дороги, продуктовый магазин Смак.

Мы покупаем мороженое в стаканчике, стоит рубль пятьдесят. Позже появится любимое - Почемучка, фруктовый лед, четыре пятьдесят. Я вообще не помню, гуляли ли мы зимой. Ну конечно гуляли, но все мои прогулки - летние. Потому что каникулы. И кажется, большую часть времени я проводила где-то в районе дома. Вот турники, прямо за домом, напротив Любашкиного окна, а вообще-то, не турники - ограда для цветника. Но там, где топтались мы, рос только большой каштан. Мне 8, пусть 9, значит 8 Любашке, она живет в квартире напротив, ее папа пожарный, Насте лет 7, или даже 6, она на третьем этаже, у нее есть старший брат Андрей, он довольно противный (сейчас я бы сказала - задиристый). В желтом доме живет Таня, ее мама преподает у нас в школе экономику. Они привезли из деревни 2 ведра слив. Мы с Таней сидим около Смака с этими ведрами и пытаемся сливу продать. 45 рублей ведро. Не активно, но вроде весело. Не продали, в качестве утешительного приза, нам купили мороженое.

Вот мы на турниках пристаем к незнакомцам, толкая какую-то ерунду, толи старые журналы, то ли еще что-то. Обошлось.
Вот, любимое, я у себя дома на первом, в комнате у родителей, вокруг меня множество всяких вещиц, что называется, штучки. Все началось с игры, которую показал кто-то из взрослых, сестра или брат, - зажимаешь что-то в кулаке, партнер делает то же самое, - «Меняемся не глядя?», «Меняемся!», - вы одновременно открываете ладонь и отдаете друг другу спрятанную вещицу. Настя на веревке спускает ко мне со своего балкона на третьем ведерко, я кладу туда какую-то вещь, например расческу из набора для барби, бегемота из киндер-сюрприза, искуственный листик… и через пару минут получаю что-то не менее важное взамен. И так множество раз. Обожаю!

Желтый двор. Я, Аня пельмешка, Любашка, Настя, и многие другие. Аня бегает с какой-то доской, а может быть с доской убегаю я. Нарастает конфликт. То ли казаки-разбойники, то ли мы строим шалаш, но по всей видимости не вместе. Ощущение, что все против всех. Во всяком случае, у меня нет союзников, это точно. Пельмешка чуть старше меня, а я старше всех из своего двора. Любашка и Настя вместе, но я с не с ними, то есть мы точно что-то не поделили. Боря из желтого вроде как с Аней, а может и нет. Эпизод n2. Нас «судит» мой старший брат (это единственное воспоминание, когда брат вообще вмешивался в мою дворовую жизнь), из разряда - по справедливости, чтобы каждый - один на один, я бью Любашке в живот (кажется, единственный эпизод, когда я так без драки бью девочку). Наверное не слишком больно, и вообще, кроме этого удара, мы в моих воспоминаниях всегда были дружны. Все таки ее дверь напротив. На площадке всего три двери. Моя, ее, и в третьей жила Берта, овчарка. Эпизод n3. Сумерки. Все родители на улице. Какие-то баталии. До сих пор с гордостью вспоминаю видимо перенятое у взрослых - моя мама и мама Ани пельмешки сказали - разбирайтесь с а м и, в отличие от всех остальных, которые пытались там что-то выяснить. Теплый летний вечер. Никакого конца.

Истории, словно цепь, выуживают одна другую, кэпсы, летний лагерь, летний школьный лагерь, кинотеатр Заря, пляж и поездки на дачу (почти что оставленную, а потом совсем заброшенную) с сестрой. Дружба с мальчишками. Первый велосипед. Игровой автомат 777 в Универсаме (кидаешь 5 рублей и ждешь комбинацию чисел), выигранная мной тысяча (максимальный выигрыш) и женщина-оператор, которая предложила разменять ее (кучу денег по 5 рублей) и когда я отдала ей коробку, сказала, что я несовершеннолетняя, и деньги она мне не отдаст (на что моя глупая спутница ей ответила, что, вообще то, совершеннолетняя, уже вообще-то в 9-ый класс перешла - что, несмотря на глупость, и то было неправдой). Много много частиц, словно цветная мозаика.

Наверное, посиди я так несколько вечеров, я бы могла соткать целое одеяло своих детских воспоминаний. И вообще-то, я немного ошиблась, сказав, что вспоминать мне себя тяжело. Не тяжело. Даже очень приятно. Они есть во мне, я их не помню в деталях, но очень чувствую. И все это как будто про любовь.

Я пианино «Ноктюрн». Мне 39 лет. Хороший возраст, не только для пианино. Расцвет.
Я живу счастливой жизнью, если смотреть с точки зрения человека. С точки зрения пианино – самой заурядной.
О чем мечтает пианино? Сыграть Второй концерт Рахманинова с оркестром. Но это бывает только с роялями. Некоторые называют меня рояль. Но я не рояль, у меня нет крыла.

Много лет я ничего о себе не рассказывало, потому что я среднего рода. Что бы я не сказало, все будет звучать коряво. Посудите сами. Я стояло. Я играло. Поняло. Уеха ло. Мечта ло. Вообще-то, я музыкальный инструмент,
да еще и ноктюрн – т.е. мужчина. Но делать нечего, люди говорят обо мне в среднем роде: оно куплено, оно запылилось. Оно расстроилось.

Сделали меня в 80-м году на Московской фабрике «Заря». Ко мне приложили паспорт, как к человеку.
Диапазон звучания октав, габариты и вес. Не к каждой вещи прикладывают паспорт. У будильника – нет, у вилок из Икеи - нет, даже у люстры нет паспорта, хотя она хороша собой. Еще должны были вложить памятку покупателю и правила ухода, но не успели. Потому что меня сразу с фабрики забрала к себе учительница пения Раиса Порфирьевна. Ученики за глаза называли ее Раиса Портфельевна. И хотя репертуар школьной учительницы состоял в основном из революционных песен в тональности До мажор, играла она проникновенно, не тарабанила, протирала клавиши фланелевой тряпочкой.

Иногда на каникулах она играла Чайковского, «Времена года». Доигрывала, снимала руки с клавиатуры.
И тогда воробьи прыгали по клавишам, увертываясь от солнечных лучей, играли свою воробьиную мелодию о том, как прекрасна жизнь. И не важно кто ты - воробей, учительница музыки или пианино.
Раз в год в школу приходил слепой настройщик. Он касался меня. Эти моменты я запомнило на всю жизнь.
Как первую любовь.

Он прокладывал войлоком зазоры между декой и корпусом, натягивал струны, настраивал ля первой октавы,
за зиму оно начинало звучать как соль.
Нельзя мне без настройщика. Я без него не звучу.

Бродские прочли про меня в газете. Это уже во второй раз обо мне написали. Негусто, но приятно. Средняя школа отдает пианино в отличном состоянии. Самовывоз. Красносельская. Пришло время дать ему вторую жизнь в связи с покупкой рояля.

В тот момент с Раисой Портфельевной было невесело расставаться. Минорно. Я приготовилось скучать по ее легким пальцам и фланелевой тряпочке. Сейчас я ее уже почти не помню - время вытесняет из памяти тех, кто
не играет на тебе.

Начиналась настоящая большая жизнь. Почти гастрольная. Я возлагало большие надежды на Бродских.
Они оказались дипломатами из Израиля. Сам Бродский, его жена и трое детей. Все трое – мальчики.
Больше трех лет нигде не живут, все время мотаются с места на место.

Поначалу я опасалось, что они меня быстро бросят. Люди хранят и возят за собой маленькие вещи.
А я – здоровая бандура. Но напрасно. Бродские оказались сентиментальными дипломатами, все возят за собой.
И большое и маленькое. И важное, и хлам. Пианино, первые локоны и зубы детей, люстру и собак.
Я решило – хорошо. Интеллигентные люди. Будут учить детей музыке. Даст бог, услышу Рахманинова.
Дети были совсем маленькие. Музыкой с ними занималась жена Бродского. По английской книжке.
Пьески назывались «На катке», «Скок поскок!» - это когда учили стаккато, «Гусеничка» - когда - легатто.
Наверняка, Рахманинов тоже начинал с гусенички.

В Москве на мне играл сам Бродский. Когда приходили гости. Но в основном, по вечерам, когда надо было купать детей. Для него сесть за пианино – как войти в штаб. Я в домике, как бы сообщал всем Бродский, меня трогать нельзя, я погружен в прекрасное. Жена Бродского понимающе кивала и уходила купать детей.
Под Черного Орфея, Томбе ла неже, Путники в ночи.

Иногда она быстро укладывала мальчиков спать, облокачивалась на меня и пела. А Бродский подыгрывал ей. Теперь я понимаю, что так выглядит человеческое счастье и ради этого они когда-то поженились.
В Москве Бродские прожили 5 лет. Я стояло напротив окна с видом на парк Горького. Всегда красиво.
И зимой и летом. Москва – моя родина. И может быть, мы туда еще вернемся.

Жена Бродского любила веселить гостей и семью. Она играла и пела русские романсы и до сих пор поет иногда. Но не серьезно, а с клоунским надрывом. В старинном романсе для современного человека есть забавная наивность, которой нет в роке и даже в попсе. Младший мальчик тянул ее за рукав:
– Мама, мама, спой песню про пиццу.
– ????
– Дымок от «папирони»!
Имелся ввиду романс «Дымок от папиросы».

Играла она плохо, только аккомпанемент. Но громко и весело.
Неумолимо
проходит счастье мимо.
Ко мне, я знаю,
Ты не вернешься никогда!
С этими словами она театрально захлопывала мою крышку. Вскакивала, заламывала руки и как бы в отчаянии и слезах убегала. Все смеялись и просили еще.
Когда бахают твоей крышкой со всего размаха – это странно. Но ради веселья, я готово потерпеть.
Однажды жена Бродского пела «Записку» Клавдии Шульженко.
–Мама, не нажимай на черные. Нажимай только на белые.
–Чтоб красиво получалось, надо иногда нажимать на черные тоже, - ответила мама.
Из Москвы Бродские вернулись домой. Рахманинова за 5 лет никто так и не исполнил. Сняли маленькую квартирку в небольшом доме. Меня пришлось втаскивать через окно. Я расстроилось. И стало полоскать ноты.
Надо настраивать, как любого из нас. К примеру, будильник Бродские заводили, вилки из Икеи протирали, а в люстре меняли лампочку.

Еще была жива прабабушка Сусанна. Хорошо она хоть пыль с меня стирала. Я возлагало большие надежды на прабабушку в смысле Рахманинова. Хотя бы сольную партию, без оркестра.
Прабабушка мечтала стать артисткой. В молодости она была душой компании и погибелью для мужчин. Погибельные женщины Рахманинова не играют. Разметав руки по клавиатуре с особой роковой страстью, она исполняла старинный романс «Шелковый шнурок». Его слова по сей день вселяют в меня ужас и восторг:
Как-то раз сижу одна в тоске.
Вижу крюк в дощатом потолке.
Чей-то труп на шелковом шнурке…
Разве в том была моя вина,
Что цвела пьянящая весна,
Что с другим стояла у окна?...
Неужели это про нее? Никогда не скажешь. Старенькая, морщинистая, безобидная.
Раз в неделю к детям приезжала бабушка Тома учить их музыке. Тома профессиональный педагог. У нее серьезный опыт, она готовила детей на какой-то всемирный конкурс. А может на межгалактический. Поэтому иногда дети рыдали. А когда бабушка уходила, пинали меня ногой и обзывали «Дурацкое!». Я терпело, надеялось, что кто-то осилит Рахманинова.

Забегая вперед, скажу, что мальчики вырастут, станут солдатами, и помнили и играть они будут только то, чему их научила Тома. Да здравствует наша испытанная советская школа.
Потом мы переехали в Лондон. Это конечно большое везение. Даже для пианино. Окно в Лондоне выходило на типичную английскую улочку. Дома из красного кирпича, гирлянды, Хэллоуин, рождество.
Мальчикам взяли учителя по музыке. Антон Ляховский – один из лучших пианистов петербургской школы. В Лондоне он писал диссертацию. И подрабатывал, давая уроки.

Однажды в лондонском доме пропало электричество, когда у детей был урок по музыке. Лампа погасла, батарея щелкнула, все как-то сразу остановилось.
Младший мальчик удивился: Ой, а как же пианино играет?!
Зажгли свечи, и вся семья собралась вокруг меня, потому что когда нет электричества, сразу нечем больше заняться. Антон играл Шостаковича и Прокофьева. Я чувствовало себя счастливым. Если бы однажды почувствовав счастье, можно было сохранить это ощущение навсегда.
Средний мальчик у Бродских - футболист. Однажды Антон уговаривал его взяться за Баха.
- Ну, хорошо, Ялик. Но я все равно хочу, чтоб эта пьеска была у тебя в арсенале…
- Антооооон! В каком АРСЕНАЛЕЕЕ? Я же болею за ЧЕЛСИ!

Кстати, в юности Бродский мечтал стать джазовым пианистом. Может когда-то еще получится. А пока он грезил про детей. Что младший мальчик осуществит его мечту, будет играть в лучших залах мира, весь такой талантливый и знаменитый. Бродский все время расписывал младшему эту его грядущую славу. Как-то мальчик спросил у папы:
–Папа, do you really want me to be джазовый музыкант?
–Я был бы очень рад...
–Do you think, что я подходю?
Под конец нашей жизни в Лондоне в доме появился аккордеон. Тогда я впервые испытало ревность. И стало понимать, как сильно люблю своих Бродских.
Из Лондона меня перевезли в Казахстан. В Казахстане Бродский стал послом. С собой взяли меня и младших мальчиков. Будильника уже нет, вилки тоже всё. А люстры в резиденции посла казённые. По люстре я скучало, пусть я и среднего рода. Наверное, это скучал мой внутренний ноктюрн. Или внешний.

К самому маленькому приходила аккомпаниаторша Ирина из Казахстанской оперы. Она обращалась к нему на вы, хотя ему было 12 лет. Чем-то она напоминала Раису Портфельевну. Мягкая, не требовательная. Иногда она играла для нас Чайковского, сбивалась и спрашивала:
–Можно я начну сначала?
Бродские устраивали в резиденции дипломатические приемы. Вот это было приключение. Чего только на мне не исполняли их превосходительства с супругами. И чардаш, и русский народный романс «Газовая косынка», и «Танец с саблями» - только правую руку, и Бетховена, но только левую. Один, не скажу кто, сбацал «Мурку». Рахманинова не сыграл ни один дипломат. Эх…
Вот я уже год - в Израиле. Окно в гостиной выходит в сад. Педали мои не работают, далеко не уедешь. Настройщика никто не пригласит, потому что им и без педалей хорошо. Это ж не Мазда, - говорит старший мальчик. Это Ноктюрн.
Целый день я стою в одиночестве. А вечерами наступает мое сладкое время. Никто так и не научился нормально играть на мне. Все стучат левой рукой, путаются правой. Хлопают крышкой. Но разве в этом дело. У каждого из Бродских есть свой репертуар, и это важно. И я уже настраиваюсь самостоятельно.

Совсем недавно, в Израиле наступил Новый год. Осенью. После ужина бабушек и дедушек развлекали концертом. Бродский играл на мне. Импровизировал, подбирал на ходу. Старший мальчик – на гитаре, средний на барабанах, а младший на бас гитаре. Жена Бродского пела. Все были в восторге. Бабушки и дедушки вытирали слезы умиления, снимали нас на айпеды и айфоны, мелькали вспышки и шумели аплодисменты.
И вдруг мне стало ясно. Это и есть мой личный Второй концерт Рахманинова.
С оркестром.
У меня все сбылось.

Автор Снежана Каратаева

Утро – бодрое. Дочь – сонная. Объятия любовные, поцелуй сладкий. 
Расставание – недолгое.

Чай забытый. Работа – домашняя, собранная, радостная, довольная. 
Музыка – классическая, благоприятная, полезная. Алло- динамичное. 
Разговор – долгожданный, удобный, помогающий.
Электричка – чистая. Путь – долгий. Пейзаж – городской, строительный, грязный, людный. Дождь- неожиданный, мокрый, холодный, серый. Встреча – резкая, недружелюбная. 

Кофе – невкусный, горячий. Дело – полезное, завершенное. Объятия – легкие, искренние.

Дорога- обратная, домашняя, сонная, усталая.
Уборка- лишняя, напрасная.

Гречка – теплая, несоленая, традиционная.
Вечер – вспыльчивый. Домашнее задание- нетрудное, забытое.
Звонок – телефонный, приятный, симпатизирующий, волнительный, досадный, гневный, обидный, растерянный.

Настроение – расстроенное, говняное.
Эмоции – убитые.
Прогулка- вечерняя. Город – суетливый, фонарный, яркий, тусклый, звёздный.
Постель – холодная.
Глаза – слезные.
Сон – тревожный, тяжелый, страшный.
Горло – сухое.
Пот – броский.
Глоток – нужный.
Я – зажатая, тяжелая, закрытая, алюминиевая.